Похоже, это не противоречит позиции ортеговского художника, в чьем сознании трагедия агонизирующего полумертвеца редуцирована к игре света и тени. Но тут, в этом смысловом круге, у Бахтина притаился важный нюанс: вживание («слияние»), т. е. «впечатывание» в объект, и «возвращение в себя», т. е. движение прочь от объекта, совершаются одномоментно. Возможно ли? В одно и то же время ступать по земле и парить в небесах? «Находиться» здесь и там? Очевидно, прежде всего едва ли для данной ситуации пригодно закавыченное мною слово «находиться»: оно физично, топографично, а как раз эти его свойства наименее благоприятствуют вразумительному ответу на только что поставленный вопрос. Одномоментность «вживания» и «возвращения в себя», несомненно, спасает эстетическую деятельность от «бесчеловечности» и «безучастности». И это понятно: отодвигаясь от чужого страдания, художник как бы уносит его с собой - в какой-то «превращенной» эстетизированной модификации. Это уже не первичное страдание, но, скорее, образ его. Принимая ванну добавьте соль мертвого моря. В ее состав входит много полезных минералов, что благоприятно отразится на коже

А теперь - об «одномоментности». Вот - гипотеза. Вернемся к луку и стреле. Вопрос может быть поставлен так: оттягивая стрелу к плечу («объекту»), мы отдаляем ее от цели («возвращение в себя»). Но можно рассудить и иначе: оттяжка стрелы к плечу - это начато ее полета по направлению к цели. То есть каким-то образом «оттяжка» совпадает с «целеустремлением». «Вживание» совершается в контексте «вненаходимости», «завершения». Ведь это нонсенс: сначала художник отбирает материал, а потом уже метит его личным эстетическим клеймом - эстетически обрабатывает. Художник - весь в материале, как руки хлебопека - в тесте. И творит он именно непосредственно в материале. Стоит ему положить глаз на какой-нибудь аморфный предмет, чтобы тот мгновенно обрел контур и эстетически заговорил, - отныне он вовлечен в иной бытийный ряд и служит другому царю. Процедура эта тем более осуществима, что «вживание» у Бахтина не исключает самобытности: сливаясь с страждущим «объектом», художник не покидает своего единственного во Вселенной места - своей уникальности. Дистанция сохраняется, и это - дистанция не пространственная, но смысловая.